Человек без эмоций

— Держи двери! — заорал я, перепрыгивая через турникет под писк возмущённой рамки. Морозный воздух с улицы ещё покалывал щёки, когда их обожгло волной праведного гнева охранника — забытый пропуск, классика февральского утра.

В тесном лифте бизнес-центра "Стекло и бетон" (как оригинально) собралась та ещё компания: здоровенный качок в малиновом костюме прижимает к груди крошечного пуделя. Его звенящая забота тихо дзынькнула у меня в ушах. За ними в углу маячила блондинка с табличкой "Проверяющий". Аж зубы свело от её ледяного раздражения.

И тут началось! Лифт дёрнулся и застыл между этажами. Качок обнял пуделя покрепче. Пудель зарычал на блондинку.

Дар словно коротнуло — виски прострелило острой болью, в глазах потемнело. Сквозь пелену тошноты пробивались обрывки чужих эмоций: звенящая тревога качка, ледяное раздражение блондинки... и что-то ещё. Что-то совершенно невозможное.

Где-то в шахте заскрипел трос, эхом отражаясь в бетонной коробке. Обычный звук старого лифта. Вот только почему он отдавался в груди пульсацией, похожей на смех?
"Мигрень", — привычно диагностировал внутренний голос. — "От недосыпа и третьей чашки кофе". Только вот мигрень обычно не заставляет механизмы казаться живыми.

После утреннего приключения в лифте меня ждал ещё один сюрприз.
Через пятнадцать минут моя жизнь полетит под откос. Но сейчас я, конечно, об этом не подозреваю — сижу в переговорной и пытаюсь изобразить "я главный переговорщик компании, и у меня всё схвачено".

Получается не очень. В стеклянной перегородке отражается какой-то взъерошенный тип, машинально теребящий галстук от Алисы — крошечные песочные часы на шелке, её очередная шутка про тайм-менеджмент.
"Чтобы ты помнил, что опаздывать — плохая примета". Будешь тут вовремя с такими лифтами...

Прикрываю глаза, вдыхая запах свежей краски и чужого кофе — переговорную недавно обновили. Техника "телесный компас" — отцовская наука внутренней навигации. Начинаем с внутренних ощущений — пульс чуть быстрее обычного, дыхание поверхностное. В животе легкая пустота — забыл позавтракать, конечно же. Потом проверяем мышцы: плечи немного зажаты. Наконец, руки — покалывание в кончиках пальцев, верный признак того, что встреча будет... интересной. Отец называл это сканированием, и каждый раз добавлял с усмешкой: "Прежде чем читать других, попробуй разобрать свой почерк".

На середине этой привычной инвентаризации что-то сбивает концентрацию. За окном двадцатого этажа качаются верхушки тополей, но здесь, в герметичном стеклянном кубе, не должно быть сквозняков. Однако по коже бегут мурашки, а воздух густеет, будто перед грозой. Открываю глаза.

— Доброе утро.

Я даже не слышал, как он вошёл. Поднимаюсь навстречу — рукопожатие обязательная часть протокола. И тут меня накрывает.

Обычно это похоже на настройку старого радио: сначала помехи, потом сквозь них проступает "мелодия" человека — неуверенность, азарт, страх, злость. У каждой эмоции свой узор, своя частота. Как-то раз на собеседовании меня спросили о главном профессиональном качестве. Я чуть не ляпнул: "Умение читать людей как открытую книгу". Хорошо, что вовремя прикусил язык — попробуй объясни, что имеешь в виду буквально.

Но сейчас... сейчас только белый шум. Помехи. Ничего больше.

Пожимаю протянутую руку. Ладонь неестественно теплая, почти горячая, рукопожатие уверенное — всё как положено. Но внутри у меня будто кто-то дёргает рубильник: включить-выключить, включить-выключить. Никогда такого не было.

— Присаживайтесь, — киваю на кресло напротив. — Максим Петрович, верно?

— Да, — он улыбается одними губами. — Из "Кросслинк Системс". У меня интересное предложение для вашей компании.

Наблюдаю, как он устраивается в кресле, достаёт документы. Всё очень обычно: тёмно-синий костюм хорошего кроя, дорогой портфель, начищенные туфли. Типичный представитель крупной корпорации. Но что-то здесь категорически не так.

— Может быть, воды? — предлагаю, выигрывая время. Нужно собраться.

— Благодарю, не стоит, — он раскладывает бумаги. — Давайте сразу к делу. Мы готовы приобрести контрольный пакет акций вашей компании.

Вздрагиваю. Мы ждали предложения по реструктуризации долга, но не этого. Вообще-то компания даже не выставлена на продажу — все равно что прийти в супермаркет и попытаться купить кассира. Машинально касаюсь часов, их тиканье теперь кажется слишком громким в звенящей тишине переговорной.

Следующие полчаса проходят как в тумане. Максим Петрович излагает условия сделки, я задаю правильные вопросы, делаю пометки. Но всё моё существо кричит об опасности. Это как оказаться в комнате с выключенным светом — знаешь, что там кто-то есть, но не можешь разглядеть.

— У вас усталый вид, — вдруг говорит он, прерывая объяснение очередного пункта. — Тяжёлая неделя?

— Немного, — пытаюсь улыбнуться. — Но ничего серьёзного.

Он откидывается в кресле, разглядывая меня с каким-то новым интересом.

— Знаете, я ведь навёл справки. Вы ведёте все сложные переговоры компании последние пять лет. И ни одного провала. Впечатляющая статистика.

— Просто хорошо делаю свою работу, — говорю я с той самой улыбкой, которую отрабатывал перед зеркалом: "я простой парень, просто у меня талант к переговорам, просто мне везёт, просто я интуитивно чувствую людей". Ага, настолько интуитивно, что половина топ-менеджеров в городе считает меня то ли гением психологии, то ли чёртовым экстрасенсом. Забавно, как близко некоторые подобрались к правде, сами того не подозревая.

— Да, — он усмехается. — Очень хорошо. Настолько, что некоторые считают это... необычным.

Внутри всё холодеет. Он знает? Но откуда?

— Пожалуй, на сегодня достаточно, — он начинает собирать бумаги. — Обдумайте наше предложение. Без спешки.

Уже у двери он оборачивается:

— И, Артур... Если вдруг захотите обсудить не только бизнес — дайте знать. Иногда полезно поговорить с тем, кто... понимает.

Он уходит, а я сижу, пытаясь собрать мысли. В кармане вибрирует телефон — наверное, Алиса спрашивает про встречу. Но я не могу заставить себя пошевелиться. Потому что в последний момент, когда он произносил слово "понимает", сквозь белый шум наконец прорвалась эмоция. И это было даже не торжество — скорее предвкушение. Как у ребенка, который знает, что скоро начнется самое интересное.

А я-то думал, что это я здесь главный фокусник.

Телефон вибрирует в третий раз. Алиса. Заставляю себя взглянуть на экран: "Ну что, как прошло? Он такой странный, да? ))". Странный — не то слово. Но сейчас не до этого.

В коридоре натыкаюсь на Пашу из отдела разработки. Бледный, как собственный монитор, мечется между кулером и переговорной. В руках — презентация нового проекта, пальцы подрагивают. Три месяца работы, двадцать человек в команде, первая серьёзная демонстрация перед руководством. Я бы тоже нервничал.

— Артур Владимирович, — голос срывается, — можно на минутку?

Киваю, массируя занемевшие кончики пальцев. Онемение поднимается выше, к запястьям — побочный эффект сбоящего дара. За окнами офисных коридоров серое небо прижимается к шпилям высоток, обещая снег. Паша мнётся, комкая в пальцах распечатки.

— Я... кажется, не смогу. Выступать. Там же все будут... и Геннадий Петрович... и...

Его потряхивает всё сильнее. Узнаю симптомы — начало панической атаки. Сам через такое проходил, когда дар только проявился. Беру его за локоть, завожу в пустую переговорную. Усаживаю, задвигаю жалюзи.

— Так, — говорю максимально спокойно, — давай по порядку.

Его паника растекается вокруг как ртуть из разбитого градусника — нервно подпрыгивает и разбегается. Виски простреливает острой болью, перед глазами плывут цветные пятна.

Знакомые симптомы, но сегодня они ощущаются иначе — будто что-то внутри меня сдвинулось, как стрелки часов в момент перехода на зимнее время.
Раньше "чтение" эмоций было простым, как дыхание. Теперь каждая попытка отзывалась глухой болью где-то за глазами. Словно моё восприятие решило сменить частоту, а тело ещё не научилось с этим справляться.

— Дыши со мной, — командую. — Вот так. Чувствуешь, как ноги стоят на полу?

Это самое важное — найти якорь. Что-то простое, осязаемое, прямо здесь и сейчас. Отец называл это "возвращением в тело". Когда накрывает паника, мы словно выпрыгиваем из собственной кожи, паря где-то между потолком и полом. Нужно вернуться обратно.

— Пол под ногами. Спинка кресла. Стакан воды в руке, — перечисляю медленно, как заклинания. — Просто отмечай эти точки опоры.

Паша послушно следует инструкциям. Его потряхивает всё меньше. В другой ситуации я бы "считал" его состояние, подстраиваясь и корректируя подсказки. Но сейчас приходится работать вслепую, и от этого собственная тревога усиливается стократно.

— Знаешь, — говорю, пытаясь отвлечь нас обоих, — на моём первом серьёзном выступлении я уронил ноутбук. Прямо посреди презентации. Грохот был такой, что в соседнем офисе решили — это теракт.

Он невольно усмехается:
— И что потом?

— Поднял, стряхнул и продолжил. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что полчаса назад всё отрепетировал без ноутбука. На случай, если техника подведёт. Перестраховщик, да?

Его плечи расслабляются, дыхание выравнивается. Паника отступает, оставляя после себя привычную усталость. Я сам её чувствую — как тяжесть в затылке.

— Спасибо, — говорит он тихо. — Не знаю, что на меня нашло.

— Нормальная реакция, — пожимаю плечами. — Просто держись за якоря. Пол под ногами. Вода в стакане. Текст, который знаешь наизусть.

Провожаю его взглядом. Он больше не бледный призрак — так, слегка потрёпанный программист. Справится.

А вот у меня впереди целый день, и дар барахлит как старое радио. Достаю телефон, набираю Михаилу: "Вечером загляну. Нужно поговорить". В конце концов, если уж искать якорь в штормовом море — лучше бара "Квантовый кот" не придумаешь.

Телефон снова завибрировал. Алиса не сдавалась: "Ты какой-то странный сегодня. Что случилось на встрече?"
"Всё в порядке. Просто устал".

Пальцы зависли над экраном. Что я мог ей написать? "Прости, но сегодня мой дар сломался"? "Кажется, у меня едет крыша — лифт смеялся, а клиент был пустым внутри"?

Нет, это всё усталость и стресс. Переработал, вот и мерещится всякое. Нужно выспаться, и система снова заработает как часы. Дар никогда не подводил — просто сегодня не мой день.

Кабинет Веры Андреевны всегда напоминал мне антикварную лавку. Старинные часы на стенах, все идеально точные, но каждые показывают своё время. "Это не часы идут неправильно", — говорила она каждому, кто пытался их синхронизировать, — "это время течёт по-разному".

Сегодня я особенно остро ощущал их тиканье. Каждый удар отдавался в затылке, словно маленький молоточек. Тук-тук. Тук-тук. Как пульс, только механический.

— Как ваше тело себя чувствует, Артур? — её голос такой же размеренный, как часы. Спокойный. Убаюкивающий.

— Нормально, — автоматически отвечаю я, но она только качает головой:

— Не думайте. Просто заметьте. Что происходит прямо сейчас?

Закрываю глаза. После утренней встречи меня до сих пор потряхивает, словно от озноба. В горле першит. Галстук давит на шею, хотя я его уже ослабил. Ладони влажные.

— Напряжение, — признаюсь наконец. — Везде. Как будто тело ждёт подвоха.

— Хорошо, — она делает пометку в блокноте. — Что ещё?

— Холодно. Хотя в кабинете тепло.

— И?

— И часы. Слишком громкие.

Она поднимает взгляд от блокнота. На её брошке — серебряная сова с аметистовыми глазами. Кажется, раньше я её не видел.

— Когда в последний раз вы так реагировали на часы?

— В детстве, — отвечаю не задумываясь, и тут же осекаюсь. — Когда отец...

Она ждёт продолжения, но я молчу. Тяжесть в затылке усиливается.

— Расскажите мне о клиенте, — меняет она тему. — Что именно вас... насторожило?

— Пустота, — слово вырывается само собой. — Обычно я чувствую... эмоциональный фон. Даже если человек пытается его скрыть. Но здесь — ничего. Как белый шум.

— И это вас испугало?

— Нет, — качаю головой. — Это... неправильно. Как будто смотришь на человека, а видишь манекен.

Её пальцы замирают над блокнотом.

— Манекен, — повторяет она задумчиво. — Интересное сравнение.

Что-то в её тоне заставляет меня насторожиться. Поднимаю глаза — она разглядывает меня с каким-то новым выражением. Пытаюсь "считать", но дар по-прежнему барахлит.

— Что вы имеете в виду?

— Ваш отец, — она произносит это буднично, но у меня внутри всё обрывается. — Он говорил что-нибудь... необычное перед исчезновением?

— При чём здесь...

— Просто ответьте.

Хочу встать и уйти. Но часы словно пригвождают к креслу своим мерным тиканьем.

— Он сказал: "Прости, но когда поймёшь — будет поздно".

Она кивает, будто именно этого и ждала.

— И после этого вы его больше не видели?

— Нет. А теперь объясните, какое отношение...

— Наше время истекло, — она захлопывает блокнот. — Но у меня к вам просьба. Записывайте всё необычное. Особенно реакции тела. Это может быть важно.

— Для чего?

— Для вашей безопасности, — она достала из ящика стола старую папку. — Ваш отец руководил исследованиями по нейрофизиологии невербальной коммуникации. Его методики... не вполне одобрялись научным сообществом".
— Вы про его теорию эмпатического резонанса?
— Про его эксперименты, — она провела пальцем по корешку папки, но открывать не стала. — Они давали поразительные результаты. Настолько поразительные, что некоторые считали их подделкой. А потом начались сбои в системе...
— Какой системе?
— В нейронных связях. В восприятии. В реальности, — она посмотрела на часы. — Будьте осторожны с "Кросслинк Системс", Артур. Некоторые совпадения не случайны. И никогда не игнорируйте сбои в системе — они могут быть предупреждением.

Часы на стенах продолжают отсчитывать каждый своё время. Интересно, который из них показывает правильное? И кто определяет, какое время считать правильным?

"Квантовый кот" в семь вечера — самое тихое место в городе. Михаил протирает бокалы, а за окном догорает февральский закат. Идеальное убежище от странностей сегодняшнего дня. Здесь всё просто: чужие истории, чужие эмоции, привычная работа дара. Никаких пустых людей и смеющихся лифтов.

— Я не алкоголик, — говорит она, разглядывая нетронутый бокал. — Просто иногда нужно... выговориться.

От неё фонит виной — густой, как сироп в недопитом коктейле. Но сквозь эту патоку пробивается что-то ещё. Что-то похожее на облегчение. Простая, понятная эмоция. Дар работает как часы, и от этого становится легче. Почти получается убедить себя, что утренний сбой был случайностью.

— Знаете, — она крутит обручальное кольцо на пальце, — когда подаёшь на развод, все считают тебя монстром. Особенно если муж... хороший. А мой — хороший. Правда.
Михаил смотрит на меня поверх её головы. В его взгляде читается: "Ну что, поработаешь?"
Киваю. После утренних сбоев дар наконец-то пришёл в норму. Пора проверить его в деле.
— Не хотите рассказать? — предлагаю максимально нейтрально.
Она вздрагивает, словно забыла о моём присутствии.
— А толку? Вы тоже скажете — надо бороться за брак. Все так говорят.
— А вы попробуйте, — пожимаю плечами. — Только без "надо". Просто расскажите, что чувствуете.
Её удивление окатывает меня прохладной волной. Она ждала осуждения, а получила... разрешение?
— Я чувствую... — она замолкает, подбирая слова. — Вину. Много вины. И радость. Ужасно, да? Радоваться разводу с хорошим человеком?

"Просто заметьте эти чувства, — говорю тихо, цепляясь за привычный ритуал работы с эмоциями. — Они имеют право быть". Как и странности моего дара, шепчет предательский внутренний голос. Заглушаю его глотком чая.

— Но это неправильно! — её голос срывается. — Я должна страдать, а я... я как будто оживаю. Господи, я такая эгоистка.
Новая волна вины накрывает с головой. Но теперь к ней примешивается что-то ещё. Злость. На себя.
— Знаете, что такое эгоизм? — спрашиваю неожиданно для самого себя. — Это когда вы остаётесь в отношениях, которые душат вас обоих. Когда играете роль счастливой жены, потому что "так надо". Вот это — настоящий эгоизм.
Она замирает с бокалом на полпути ко рту.
— Что?
— Представьте, что эти чувства — ваши гости, — продолжаю, краем глаза замечая одобрительный кивок Михаила. — Вина пришла? Пусть проходит, присаживается. Радость явилась без приглашения? Тоже пускайте. У них у всех есть право здесь быть.
— Но...
— Без "но". Просто понаблюдайте за ними. Они не хорошие и не плохие. Они просто есть.
Она прикрывает глаза. Я чувствую, как внутри у неё что-то медленно расслабляется. Словно тугой узел начинает распутываться.
— Я не хотела делать ему больно, — говорит она наконец. — Но ещё больнее — врать. Себе и ему.
— И это тоже имеет право быть, — киваю. — Все эти чувства — они как краски. Нельзя написать картину только светлыми тонами.
Она допивает коктейль одним глотком.
— Спасибо, — на её щеках проступает румянец. — Вы... необычный бармен.
— О, это не я, — усмехаюсь. — Это всё Михаил. У него талант подбирать правильные коктейли под настроение.

Михаил фыркает и демонстративно начинает протирать бокалы с удвоенным усердием. В его движениях читается вопрос, который я старательно игнорирую. Не сейчас. Сначала нужно убедиться, что дар всё ещё работает нормально.

Проводив её взглядом, он качает головой:
— "Это всё Михаил"? Серьёзно?
— Ну а что мне было говорить? "Вообще-то я профессиональный переговорщик с паранормальными способностями, а здесь просто подрабатываю психологом"?
— Кстати, об этом, — он становится серьёзным. — Что там у тебя стряслось утром?
Достаю телефон, показываю сообщение от Алисы: "Ты сегодня какой-то странный. Что случилось на встрече?". Следом — от неизвестного номера: "Надеюсь на продолжение нашего разговора. М.П."
— Кажется, у меня проблемы, — говорю негромко. — Серьёзные проблемы.

— И вечно ты молчишь! — её голос разрезает привычную тишину бара. — Хоть что-нибудь скажи!
Парень напротив неё упорно смотрит в стол. От него волнами исходит глухая беспомощность — он хочет что-то сказать, но слова застревают где-то внутри.
— Может, хватит? — Михаил делает шаг к их столику, но я останавливаю его жестом.
— Погоди.
Прикрываю глаза, пытаясь разобраться в эмоциональном вихре. За её яростью — отчаяние и страх. За его молчанием — такая нежность, что перехватывает дыхание. Два человека, которые не могут пробиться друг к другу через стену непонимания.
— Знаешь что? — она встаёт, сгребая сумочку. — Я ухожу. Совсем. И можешь дальше молчать сколько влезет.
— Подожди, — говорю негромко, подходя к их столику. Её затапливает новая волна злости:
— А вы кто такой вообще?
— Тот, кто видит, как вам обоим больно.
Она осекается. Он поднимает голову.
— Можно? — киваю на свободный стул. Не дожидаясь ответа, сажусь. — Представьте, что внутри каждого из нас есть комната. Когда приходят сильные чувства, в ней становится тесно. Особенно если мы пытаемся их запереть.
— К чему это вы? — она всё ещё злится, но в голосе появляется любопытство.
— К тому, что иногда нужно просто... расширить пространство. Сделать комнату больше. Пустить туда все чувства — и злость, и страх, и любовь.
— Любовь? — он впервые подаёт голос. — При чём здесь...
— При том, что она пытается достучаться до тебя, потому что любит. А ты молчишь, потому что боишься сказать что-то не то. И тоже — потому что любишь.
Оба замирают. От неё всё ещё фонит злостью, но теперь эта злость смешивается с удивлением. А его беспомощность медленно отступает, уступая место решимости.
— Просто сделайте комнату больше, — говорю тихо. — Дайте место всем чувствам. Вашим и чужим.
Встаю, возвращаюсь к стойке. Михаил молча ставит передо мной чашку чая.
— Ты же знаешь, что это не твоя работа? — спрашивает он через минуту.
— Знаю, — киваю. — Но после сегодняшнего... хочется сделать хоть что-то правильное.
Краем глаза вижу, как парень осторожно берёт её за руку. Она не отстраняется. От их столика теперь веет чем-то похожим на надежду.

Телефон вибрирует снова. Тот же неизвестный номер: "Вы ведь понимаете, что ваш дар можно использовать гораздо эффективнее?".

Не отвечаю. Пытаюсь сосредоточиться на привычной работе, на чём угодно, только не на холодке, пробегающем по спине. Но назойливая мысль всё равно прорывается: что, если моя способность чувствовать чужие эмоции — не дар, а симптом? И что, если отец исчез не просто так?

"Ещё чая?" — спрашивает Михаил, и я киваю слишком поспешно. Чай, разговоры, чужие истории — всё, что угодно, лишь бы не думать о человеке без эмоций и о том, что могло случиться с отцом.

У входа в "Квантовый кот" вечно кто-нибудь играет. Но старика со скрипкой я раньше не видел. Он стоит, опустив инструмент, и растирает пальцы. От него волнами расходится такая глухая тоска, что перехватывает горло.
— Артрит? — спрашиваю, останавливаясь рядом.
Он вздрагивает:
— Заметно, да? Раньше мог играть часами. А теперь... — он поднимает руки, пальцы дрожат. — Предательство собственного тела.
— Можно? — киваю на скрипку. Он протягивает её с какой-то отчаянной надеждой.
Провожу пальцами по грифу. Старое дерево, потёртый лак. Инструмент хранит память о тысячах прикосновений.
— Знаете, что самое обидное? — он горько усмехается. — Музыка всё ещё здесь, — постукивает пальцем по виску. — А руки... руки не слушаются.
От его разочарования у меня ноет в висках. Или это отголоски утренней встречи?
— А что если... — начинаю осторожно, — не бороться с телом?
— В смысле?
— Представьте, что ваши руки — не враги. Они тоже страдают. Им тоже больно.
Он смотрит на свои пальцы так, словно впервые их видит.
— Попробуйте поговорить с ними. Спросить, что им нужно.
— С руками? — он хмыкает, но в его скепсисе проскальзывает что-то новое. Любопытство?
— Начните с малого. Просто заметьте, где сейчас боль. Не пытайтесь её прогнать. Просто... побудьте с ней.
Он закрывает глаза. Я чувствую, как внутри у него что-то меняется. Словно лёд начинает таять.
— А теперь попробуйте сыграть. Не как раньше — как сейчас.
Он поднимает скрипку. Первые ноты дрожат и спотыкаются. Но в них больше нет борьбы. Только... принятие?
Мелодия плывёт над вечерней улицей — хрупкая, неровная, живая. Как потрескавшийся лед на реке по весне.
— Я думал, — говорит он, опуская смычок, — что если не могу играть как прежде, значит, не могу играть вообще.
— А может, дело не в "как", а в "зачем"?
Он кивает, бережно убирая скрипку в футляр. В его эмоциях больше нет той острой тоски — теперь это что-то похожее на светлую грусть.

Звякает колокольчик над дверью бара. Михаил высовывается наружу:
— Артур, тебе звонят. Какая-то Вера Андреевна.
Киваю старику на прощание. Телефон в руке Михаила продолжает вибрировать, требуя ответа.
Интересно, можно ли так же помириться с барахлящим даром? Просто... принять его таким, какой он есть сейчас?

Дома странно тихо. Обычно Шрёдингер встречает меня у двери — требует еду или просто внимание, но сегодня его не видно.
— Эй, бродяга! — зову я, скидывая ботинки. — Ты где там?
Тишина. Сердце ёкает — вдруг сбежал? Но нет, вот он: сидит на подоконнике, вглядываясь в метель за окном. Даже не обернулся.
— Ты чего такой задумчивый?
Кот поворачивает голову, смотрит как на идиота. Мол, сам-то как думаешь? День был тот ещё.
Включаю чайник, достаю любимую чашку. На кухонных часах почти десять. Время, когда город затихает, а мысли, наоборот, становятся слишком громкими.
Человек без эмоций. Странные вопросы Веры. Женщина в кафе с её светлой грустью. Кот, который ведёт себя... страннее обычного.
Шрёдингер спрыгивает с подоконника, потягивается и вдруг делает то, чего я от него никак не ожидал — запрыгивает мне на колени. Он никогда так не делает. Обычно это я его уговариваю "ну иди сюда", а он делает вид, что я пустое место.
— Что, тоже день тяжёлый был? — спрашиваю, почёсывая его за ухом.
Кот прикрывает глаза и начинает мурчать. Негромко, но как-то... успокаивающе? Будто говорит: "Хватит думать. Просто побудь здесь".
И я понимаю, что он прав. Хватит анализировать. Хватит пытаться всё объяснить. Иногда нужно просто... быть.
Снег за окном падает всё тише. Мурчание кота сливается с тиканьем часов. Чайник остывает, но мне лень вставать. В кои-то веки Шрёдингер соизволил подарить немного своего величественного внимания — нельзя упускать момент.
Телефон вибрирует где-то в кармане. Но сейчас, в этой уютной тишине, внешний мир может подождать. Все его загадки, тайны и февральские метели.
Говорят, коты умеют создавать вокруг себя особое поле спокойствия. Зона, где время течёт иначе. Где можно просто дышать, слушать мурчание и смотреть, как падает снег.
Шрёдингер прав. Иногда главное — просто быть внутри момента.
Даже если ты человек, который постоянно читает чужие эмоции.
Даже если твой кот ведёт себя подозрительно.
Даже если весь мир вокруг сошёл с ума.
Просто дышать. Просто быть.
И слушать, как мурчит кот.
А завтра... завтра будет новый день. И, возможно, новые ответы.

Утро выдалось морозным. После вчерашних событий я решил пройтись пешком, проветрить голову. Срезая путь через университетский сквер, я заметил парня, остервенело комкающего какие-то бумаги...

На скамейке у фонтана сидел парень, остервенело комкая какие-то бумаги. Судя по студенческому, торчащему из кармана рюкзака, — первокурсник. Его растерянность и злость были такими острыми, что я невольно замедлил шаг.
— Не поможете? — вдруг окликнул он. — Просто... скажите, куда это выбросить? Я тут первый раз.
— Заявление об отчислении? — спросил я, глядя на изжёванные листы.
Он вздрогнул:
— Как вы...
— Начало февраля. Первая сессия позади. Самое время для глобальных решений.
— Думаете, глупо? — он невесело усмехнулся. — Все так говорят. "Подумай", "не торопись", "высшее образование нужно"...
— А что говорит твой компас?
— Чего?
Я присел на скамейку рядом. Фонтан не работал — зима всё-таки, но в чаше ещё оставался лёд, поблескивающий в закатном солнце.
— Представь, что ты в тумане. Ничего не видно. Только компас в руке. И он показывает не на север, а на то, что для тебя по-настоящему важно.
— Звучит как-то... эзотерически, — он поморщился, но бумаги комкать перестал.
— Ладно, проще: что для тебя важно? Не "как надо" или "что скажут родители". А вот прямо сейчас — что?
Он задумался, разглаживая измятые листы.
— Я хочу... помогать людям. Звучит банально, да? Но реально помогать. Как волонтёры в детском онкоцентре. Я там практику проходил перед поступлением.
— И поэтому ты поступил на...
— Экономический, — он скривился. — Потому что "надо думать о будущем" и "с этим хоть не пропадёшь".
— А если следовать за компасом?
— Медицинский, наверное. Или психология... Но это всё мечты. Нереальные.
— Почему?
— Потому что... — он запнулся. — А правда, почему?
— Знаешь, что такое настоящий компас? — я достал отцовские часы. — Это не то, что показывает лёгкий путь. А то, что не даёт сбиться, когда путь сложный.
Он взял часы, повертел в руках. Стрелки тихо отсчитывали секунды.
— Красивые. Антикварные?
— От отца остались. Он говорил: "Главное — не время, а направление".
Я забрал часы, и что-то внутри кольнуло. Вера ждёт не просто так. Она что-то знает про отца. И, может быть, про человека без эмоций.
— А ваш компас? — вдруг спросил парень. — Он куда показывает?
— На правду, — ответил я, поднимаясь. — Поэтому и иду её искать.
Он тоже встал, аккуратно сложил измятые листы.
— Спасибо. Я, наверное, сначала в медицинский загляну. На всякий случай.
— Удачи, — кивнул я. — И помни: компас не ошибается. Ошибаются те, кто его не слушает.
До офиса оставалось минут двадцать быстрым шагом. Интересно, что скажет мой компас, когда я узнаю правду? И хватит ли смелости её принять?

Рабочий день выдался на удивление спокойным - никаких странных клиентов и необъяснимых происшествий. Может, вчерашние события мне просто примерещились? После работы хотелось тишины и кофе. Желательно, в месте, где можно спокойно подумать обо всём произошедшем...

Кафе "У Розы" — реликт из прошлого века. Пластиковые столики, выцветшие фотографии на стенах, позолоченные стрелки часов застыли на без пятнадцати восемь. Кажется, навсегда.

Я почти допил свой кофе, когда заметил её за соседним столиком. Седая, элегантная, с чашкой остывшего чая. На ней шарф цвета морской волны, аккуратно повязанный вокруг шеи. От неё исходит тихая грусть — не горькая, скорее светлая. Как отблески фонарей на свежем снегу за окном.

Роза, хозяйка кафе, подходит долить мне кофе и кивает в её сторону:
— Знаете, она каждую пятницу здесь бывает. Уже лет десять.

— Меня Анна Павловна зовут, — вдруг говорит женщина, поворачиваясь к нам. Улыбается краешком губ. — Я не подслушивала, просто... здесь все друг друга немного знают. Кроме вас — вы у нас впервые?

— Да, случайно забрёл погреться, — отвечаю я, и она приглашающе кивает на стул рядом:

— Может, составите компанию? А то как-то неуютно одной в такой вечер.

Я пересаживаюсь к её столику. Роза, словно только этого и ждала, тут же приносит свежий чайник и вторую чашку.

— Каждую пятницу здесь бываю, — продолжает Анна Павловна. — Уже лет десять.

За окном метёт поземка, и снежинки кружатся в свете фонарей. В теплом кафе особенно уютно, когда за стеклом февральская метель заметает следы прохожих.

— Меня Анна Павловна зовут, — она улыбается краешком губ. — Каждую пятницу здесь бываю. Уже лет десять.
— Почему именно здесь?
— Мы тут с мужем познакомились. В восемьдесят пятом. Он тогда такой смешной был — в свитере с оленями, очки запотевшие. Налетел на меня с подносом, весь кофе расплескал.
Она замолкает, разглядывая плывущие по стеклу снежинки.
— Его уже пять лет нет. А я всё хожу. Глупо, наверное?
— Почему глупо?
— Дочка говорит — хватит себя травить. Надо жить дальше, развлекаться. В хор ветеранов записаться или на танцы.
Улыбается, но в глазах влага:
— А я не хочу хор. Хочу вот так сидеть, чай пить. И помнить.
Роза, хозяйка кафе, приносит ещё чайник. Не спрашивая, ставит две чашки.
— Знаете, — говорю осторожно, — грусть ведь тоже умеет быть... уютной?
— Как старое кресло?
— Или как любимая книга. Которую перечитываешь, хотя знаешь наизусть.
Она достаёт из сумочки потёртый фотоальбом:
— Хотите посмотреть? Вот, это он. Девяносто второй год, турбаза "Солнечная"...
Мы листаем хрустящие страницы. Молодой парень в нелепом свитере обнимает красивую девушку с копной рыжих волос. Они смеются.
— Такая была егоза, — она касается фотографии кончиками пальцев. — А сейчас вот, чинно чай пью.
— И правильно делаете.
— Думаете?
— Грусть — она как старый друг. Пришла — значит, было что терять. Было что любить.
Она смотрит на меня долгим взглядом:
— Вы мудрый для своих лет.
"Если бы", — думаю я.

Когда я прощаюсь, она вдруг берёт меня за руку:
— Спасибо, что не стали утешать. Все пытаются, а вы — нет.
— Потому что не нужно. Вы не горюете — вы храните память.

На улице всё так же падает снег. В окне кафе горит жёлтый свет, и в нём — силуэт женщины с чашкой чая. Она не одинока. С ней её грусть, её память, её любовь.

Телефон вибрирует в кармане. Неизвестный номер, уже третий за два дня:
"Занятно наблюдать, как вы используете свой дар. Но знаете, что ещё интереснее? То, как исчез ваш отец после таких же... сбоев в системе. Встретимся завтра в 10:00. Адрес пришлю. М.П."

Пальцы сжимают телефон до побелевших костяшек. В голове звенят слова Веры про сбои в системе и предупреждения. Домой я иду пешком, то и дело оглядываясь. Снег скрипит под ногами, ветер бросает в лицо колючую крупу. Кажется, за эти два дня я разучился различать паранойю и интуицию.

А может, в этом городе они стали одним и тем же.